Адвокат Сергей Бородин — человек в наших краях известный. Можно сказать, знаменитый. Исполнилось 20 лет, как он приступил к адвокатской практике. Дату мы сочли достаточным поводом для беседы с главой адвокатской конторы «Бородин и Партнеры» кандидатом юридических наук Сергеем БОРОДИНЫМ
— Вы 20 лет занимаетесь адвокатской практикой. В какой из периодов, по-вашему, отечественное правосудие было наиболее близко к тому, чтобы быть действительно правосудием, соответствовало своему названию?
— Я думаю, что какой-то небольшой промежуток времени, после 1996-го, можно поставить в качестве примера улучшения судебного климата. В 93-м была принята Конституция, а в 96-м произошли значительные изменения гражданского и уголовного законодательств, а ближе к 2001-му пошла либерализация уголовного законодательства. Тогда в гражданском законодательстве у нас появились рыночные понятия, связанные с защитой права собственности, созданием акционерных обществ, взаимоотношениями между государством и частным капиталом, с одной стороны. И с другой — тогда в уголовном праве возобладал, судебный контроль над правоохранительной деятельностью, когда наконец-то аресты стали контролировать суды. До того режим был слишком полицейский. Судебный контроль — демократизация уголовных процедур. Но после 2004 — 05 годов, как в государственной жизни установилась стабилизация, стагнация, изменение политики сразу отразилось и на состоянии правоохранительной и судебной систем. Появились кампанейщина, вкусовщина, пренебрежительное отношение к адвокатуре, к занятию правозащитной деятельностью. В общем, сразу возникли признаки кризиса права как общественного регулятора. Известная формула про то, что народ заслуживает того правительства, которое он выбрал, применима и здесь: народ заслужил то право, которое сформировано правительством, которое к нему, народу, применяется. В общем, можно сказать, что оптимистичный этап был, а сейчас его нет. Пока нет. Пока можно говорить, что дух права и буква права поражены, уязвлены.
— На слуху сейчас дело Зафеддина Микаилова — бывшего руководителя территориального управления Федерального агентства по управлению госимуществом. Он обвинялся во взятке, вы его защищали, и суд принял не вашу сторону.
— По Микаилову точку ставить рано, мы подали кассацию. Во-первых, приговор не вступил в законную силу. Во-вторых, изначально уже, когда уголовное дело возникло и когда меня родственники Микаилова пригласили в качестве адвоката, я понимал всю не то чтобы безнадежность, а сложность защиты.
— В чем она заключалась?
— Немодно защищать от обвинений в коррупции, когда вся страна делает вид, что с ней борется. Борьба с коррупцией напоминает мне борьбу пчел с медом, тут под раздачу может попасть человек, ни в чем не виновный. А кроме того, имеется воронежская специфика взаимоотношений между властью, судебной властью и правоохранителями, когда в случае, если чиновника назначают жертвой, то дальше каток практически не остановить. Тяжело отбиться. А наши защитительные возможности растворяются, как в вакууме. Я считаю, что и убийцу судить нужно с соблюдением закона, и подозреваемого в коррупции. И доказывать подозрения во всех случаях нужно по закону. А у нас в ходу такой перегиб, можно сказать, революционный, когда все измеряется целесообразностью.
Есть, конечно, нюанс, связанный непосредственно с личностью Микаилова. Человек он неординарный. Чтобы выходцу с Кавказа пробиться на федеральную должность в Центральной России, надо быть достаточно сильной личностью и профессионалом. А с другой стороны, обращаю внимание на его, скажем так, бескомпромиссное поведение во взаимоотношениях с властями по федеральным землям агроуниверситета и стиль управления, который кому-то нравится, а кому-то — нет. По провозглашении приговора в отношении Микаилова мнения, которые мне известны, разделились примерно пополам. Те, кто сочувствуют защите, считают, что все-таки приговор не отвечает совокупности доказательств. Он составлен таким образом, что его можно было сразу утром после задержания Микаилова оглашать. Не нужно было следствие проводить, процесс устраивать; задержали — и утром объявили. С другой стороны, некоторая часть коллег и наблюдателей говорят, что Микаилов легко отделался, что есть слух, будто на нем клейма негде ставить, поэтому адвокаты молодцы, считай, что почти оправдали взяточника. А ведь суд мог бы десятку дать.
— Ну да, кровожадность нашей публике присуща.
— Верно. Сейчас мы ждем вердикта Верховного суда на нашу жалобу, поэтому я не могу сказать, проиграли мы дело или нет. Мы надеемся, что приговор будет отменен. В таком случае дело, скорее всего, вернется на новое рассмотрение. И будет более тщательно взвешено на весах Фемиды.
— Вы упомянули о воронежской специфике отправления правосудия, о некоем клане чиновников, правоохранителей...
— Да, есть у нас такое явление — стояние правовое. С одной стороны, отголоски нашего красного пояса и нравов в целом. С другой — местная специфика объясняется тем, что в Воронеже есть университет с юридическим факультетом, который сформировал класс или клан юристов, внутри которого происходит и смена должностей, причем и в прокуратуре, и в суде, и в других силовых структурах. И рябь по воронежскому правовому полю проходит только в связи со сменой исполнительной власти или когда на федеральные должности приходят «иноземцы», но уже не по воле воронежцев, а вопреки. А так — есть вот такое, не в обиду будет сказано, воронежское ментальное болото, которое засасывает всех.
— По моим наблюдениям, и «иноземцы», прибывающие сюда, часто быстро адаптируются к нашим реалиям.
— Бывает, что ассимилируются. Я 20 лет работаю в воронежской адвокатуре, но не только в воронежской — с практикой в Черноземье, Москве и за рубежом. Я могу сравнивать. У нас тут даже не местечковость, не провинционализм правовой... Тут длительное время происходило формирование своей юридической касты, которая так или иначе установила свои представления о праве.
— Еще вы сказали, что микаиловское дело поначалу представлялось безнадежным. А что вами движет, когда вы беретесь за дело, которое не сулит победы?
— Чувство долга. В адвокатуру приходят люди разные, а остаются только те, кто понимает, что адвокат — во-первых, сам себе цензор; во-вторых, человек, который не имеет государственного бюджета, государственной поддержки и государственных рычагов влияния на ситуацию, а только собственные мозги и совесть. Адвокат — сам себе хозяин. Тут надо сильно верить в себя, чтобы браться защищать другого. Но, взявшись, адвокат понимает, что отказаться от дела он уже не сможет, даже при отсутствии у клиента средств на оплату. У профессии адвоката нет бизнес-принципов (платят — работаю, нет — отдыхаю). И, с другой стороны, мы для того и существуем, чтобы даже самый гнусный человек оставался в общественном сознании и в государстве прежде всего человеком. Не скотиной, которую можно пытать, линчевать, затоптать, а личностью, которую цивилизованно предают суду. И у любого преступника должен быть тот, кто его защищает. Защита биологична по своей сути. Люди сами придумали суды, законы, нормы, тот птичий юридический язык, который без переводчика не поймешь. А переводчиком, проводником по коридорам судебного процесса для неискушенного человека должен выступать специалист. Причем специалист не подосланный, а им же приглашенный. Адвокат как врач, который лечит вне зависимости от того, нравится ему рана или нет.
— Бывает такое, что подзащитный может отказаться от услуг адвоката. Я вас правильно понял: адвокат не может отказаться от подзащитного?
— Да, адвокат связан первым словом. Очень редки случаи, когда защитник придумывает, как ему отказаться. И если уж возникает такая ситуация — например, антипатия человеческая, такое может быть только при обоюдном согласии. А в целом адвокаты понимают, что их миссия неблагодарна, а кому-то кажется и неблагородной, но в том и состоит профессия, чтобы напоминать обществу, что судят все-таки человека, а не скотину. И приговаривают не к закланию, а к законному наказанию. В тех случаях, когда адвокат чувствует заведомость обвинительного приговора, то он формирует свою позицию так: заблуждаются те, кто считают клиента преступником. Есть в ситуации тонкий момент: нельзя стать пособником, укрывателем преступника.
— В чем любят обвинять адвокатов представители силовых структур.
— Есть такая проблема. Для изобличения у нас позволяется многое — психологическое воздействие, например, или физическое. На него закрывают глаза по принципу «победителей не судят». Раз поймали — значит, виноват. И у адвокатов возникает соблазн ответить симметрично, научить бестолкового попавшегося жулика тому, как можно проскочить между требованиями закона. Поэтому адвокаты стараются не превращаться в мозг преступника. Надо понимать, что адвокат в силу своей профессии должен защищать, но нельзя его позиционировать как сообщника, что у нас происходит от низкой правовой культуры.
— Вы когда последний раз испытывали полное удовлетворение от того, что удалось защитить невиновного, спасти предприятие?
— Довольно часто такое бывает. Надо сказать, что у меня относительно большое количество оправдательных приговоров по экономическим делам, которые создавались или возникали на безнадежной почве. Например, в отношении руководства механического, экскаваторного заводов, концерна «Энергия». Они все были оправданы, причем дела длились по нескольку лет. И, когда ввязываешься в такое предприятие, где несколько фигурантов, где оппонентами выступает бригада следователей, где сто томов уголовного дела, а с нашей стороны — один-два адвоката, все продолжается три-четыре года и заканчивается оправдательным приговором, получаешь огромное удовлетворение.
А самую большую радость я испытал на заре своей адвокатской деятельности в Россоши. Вообще, я начинал в Ольховатке. Окончил юрфак с красным дипломом и получил распределение в юротдел облисполкома. Я отказался, пришел в адвокатуру и сказал, что хочу работать адвокатом. Мне сказали: вы, Сергей, у нас происхождения курского, рабоче-крестьянского, в городе мест нет, есть в Ольховатке. Я поехал туда. Там был один судья, один прокурор — Николай Шишкин, который сейчас возглавляет облпрокуратуру, и один адвокат — я. Такой правовой треугольник. Потом я перебрался в Россошь, и году, наверное, в 95-м было там дело: цыганского пацаненка привлекали за хулиганство. А тогда за хулиганство с применением оружия грозила тюрьма. Его арестовали, идет суд. Меня пригласили уже на судебное разбирательство. И в суде удалось доказать, что он не хулиганствовал, а оборонялся. Понятно, что с цыганенком подраться в деревне за честь. И его оправдали. Мы выходим с ним из суда, а там уже табор весь стоит, и при нашем появлении они грянули песни и танцы.
— Насколько мне известно, существует практика, когда за деньги можно закрыть любое уголовное дело, вплоть до убийства. Доводилось слышать, что есть и прейскурант на такого рода услуги. Вы на сей счет что-то можете сказать?
— Все-таки здесь больше элемент скандальности и слухов. Если какое-либо уголовное дело заканчивается прекращением, то в 90% случаев такова его законная юридическая судьба. В оставшихся 10% закрытие дела может быть связано с субъективным подходом. И необязательно с тем, что имела место коррупция. Может быть, дело закрыли из-за принадлежности подозреваемого к какому-нибудь влиятельному клану. Или в силу того, что нашелся какой-нибудь покровитель в столицах — у нас все-таки византийский подход. Или возымело воздействие некое общественное мнение. Ну, бывает, что подключаются депутаты, правозащитники, население, проводятся пикеты. А закрыть за деньги... Я думаю, такое вряд ли возможно. Существует целая система контроля за возбуждением и прекращением дел.
— Но, к сожалению, не каждый способен проявить стойкость, оказавшись в жерновах нашей правоохранительной системы.
— Цель правоохранителей ведь зачастую не в том, чтобы покарать виновного, а в том, чтобы продемонстрировать результат. У нас ведь привыкли не выбирать средств для достижения цели.
— Какие еще причины, по-вашему, мешают торжеству закона в стране?
— Я считаю, что говорить о торжестве закона – значит идеализировать ситуацию. Не нужно торжества закона. Нужно хотя бы его присутствие. У нас декларируется, что он есть, но, как только наступает момент принятия решения, о законе забывают.
— О чем же вспоминают?
— О текущем моменте, социальной справедливости, о целесообразности, о политической ситуации и так далее. Такие причины чаще всего и формируют позицию суда. Чего еще ждать, если у нас президенты вмешиваются в борьбу между Генпрокуратурой и следственным комитетом вокруг игорного бизнеса в Подмосковье? По цивилизованным представлениям, оба должны уйти в отставку — и Чайка, и Бастрыкин. И вместе с собой убрать остальных подчиненных, завязанных в скандале. Но президенты понимают, что неоткуда взять новых — честных, неподкупных, потому и пытаются их утихомирить. Наблюдая за тем, что происходит, народ внизу думает: если у них там такое творится, то нам вообще можно все. Ну не нормальна ситуация, когда возбуждается уголовное дело, а Генпрокурор решает, что неправильно. А в соседнем здании такой же генерал решает иначе. И оба они демонстрируют, что судьи — куклы, которыми можно как угодно манипулировать.
— Получается, суд у нас самостоятельной ветвью власти так и не стал.
— Из-за того, что центральная ветвь отвертикалила все остальные ветви, законодательная и судебная превратились, по-моему, в листочки. Может быть, даже фиговые. Хотя кризис права и закона заключается больше не в исполнительной ветви. Законы у нас пишут нормальные. Думаю, дело в том, что законы общежития человеческого закреплены в сознании, а сознание подвержено изменениям. Наблюдается такой, я бы сказал, дрейф в сторону... не хочется говорить оскотинивания... В общем, животные инстинкты превалируют над цивилизованными представлениями. Потому что мы все-таки — человеки. Не высшего разума носители. Ничто человеческое нам не чуждо. И адвокату приходится все-таки защищать человека.
Герман Полтаев.
Воронежский курьер, №21, 1 марта 2011 г.
